3
И в доносах на Бруно, и в письме Шоппе нечестивость философа как-то связывалась с учением о множественности миров. Однако это учение до Бруно, вообще-то говоря, не считалось еретическим и даже активно обсуждалось средневековыми теологами, полагавшими, что создание только одного мира недостойно бесконечного могущества Бога. В конце XIII в. архиепископ Парижа даже осудил, как еретический тезис о невозможности для Бога создать множество миров. Что же в таком случае так пугало всех в учении Бруно?
В фундаментальной монографии "Идея множественности миров", само появление которой во многом обусловлено современными поисками внеземных форм жизни и разума, автор этого историко-философского исследования В. П. Визгин пишет, что принципиальным отличием учения Бруно от других концепций множественности миров было радикальное переосмысление взглядов на наш мир и его место во Вселенной. Визгин объясняет, что, допуская существование каких-либо иных миров, мыслители Античности и Средневековья представляли эти миры как сугубо геоцентрические и даже геоморфные, т. е. для них в каждом из этих миров сохранялось жесткое противопоставление Земли и Неба, зачастую представления о плоскостности Земли и т. п. Эти миры - а их могло быть и бесконечное множество - находились в каких-то абстрактных пространствах и не имели ничего общего с видимыми нами звездами и планетами, так как звездное небо считалось неотъемлемой частью нашего мира. Поэтому, например, допускалось существование миров, на небе которых могли бы быть иные светила или вообще не быть никаких светил. Однако где и как расположены такие миры, каждый из которых, как и наш, мыслился конечным, разделенным на небо и землю, было совершенно не ясно.
В определенной степени такие представления об иных мирах созвучны идеям современных ученых, предполагающих наличие в каких-то иных измерениях других вселенных, в которых физические константы и законы могут радикально отличаться от констант и законов нашей Вселенной. Конечно, эти идеи достаточно неординарны, но в целом они, например, совершенно не затрагивают "физикоцентризм" современного научного мировоззрения. По сути, учеными допускается существование законов природы еще не известного нам типа, но само, сугубо антропоморфное, понятие "закон" под сомнение при этом не ставится.
Эта параллель с современными идеями позволяет, как мне кажется, лучше понять революционность бруновского учения, не только преодолевавшего гео- и гелиоцентризм, но и делавшего бессмысленным вообще какой-либо пространственный "центризм", учения, которое, с одной стороны, низводило Землю до уровня затерянной в бескрайних просторах песчинки, а с другой стороны, превращало наш замкнутый мир в бесконечную Вселенную, где привычные звезды уже не просто светила для человека, а миры, подобные нашему.
"Кристалл небес мне не преграда боле, рассекши их, подъемлюсь в бесконечность", - писал Бруно в одном из своих сонетов
Я думаю, что даже современные люди, с детства привыкшие слышать об иных мирах, были бы немало удивлены, если бы им стали доказывать, что нечто совершенно привычное, сугубо земное на самом деле является частью иной жизни и иного разума. Вспомним, например, какое чувство внутреннего протеста вызывают, пусть даже в шутку высказываемые, предположения о том, что земная жизнь и мы сами - это результат какого-то космического эксперимента. Стоит ли тогда удивляться реакции сокамерников Бруно - людей простых, не искушенных в схоластических дискуссиях? Впрочем, дело не сводилось к научной смелости идей Бруно, который, по выражению Визгина, "астрономизировал" концепцию множественности миров, отождествив видимое всеми небо с бесконечной Вселенной, а звезды и планеты с иными мирами.
Безусловно, Бруно не мог совершить такой переворот в одиночку. Многое в этом направлении, причем в логическом отношении гораздо глубже, сделал еще в середине XV в. Николай Кузанский, которого Бруно неоднократно называл своим учителем. В то же время в учении Бруно сохранилось немало реликтов средневековых концепций множественности миров. Полная "астрономизация" этой концепции стала возможной лишь в рамках науки Нового времени, в частности, после введения Ньютоном понятия абсолютного, единого для всей Вселенной пространства. "Рассечение небес" было тесно связано у Бруно с критикой основ христианского мировоззрения. Именно поэтому Шоппе называл миры Бруно нечестивыми, а сокамерники вспоминали его философские построения не со скукой, а с ужасом.
В литературе, посвященной Бруно и его эпохе, нередко можно встретить примерно следующее объяснение причин, по которым учение о множественности миров могло представлять опасность для церкви. Во-первых, это учение в корне противоречило господствовавшему в средние века геоцентризму, которого придерживалась и церковь, во-вторых, оно не соответствовало догмату о том, что человек - венец творения, Земля - центр мира, а Христос - спаситель рода человеческого. Следует отметить, что ко времени этого процесса церковь уже полстолетия мирилась с учением Коперника, и скорее можно предположить, что именно Бруно в полной мере раскрыл глаза Ватикану на опасность дальнейшего распространения концепции гелиоцентризма. (В отличие от католиков протестанты с самого начала были настроены антикоперникански.) Далее. Сама по себе идея множественности миров была индифферентна и по отношению к учению о гелиоцентризме, и по отношению к догматам христианской церкви. Каждый из множества миров можно считать геоцентрическим, что, собственно, и делалось многими античными и средневековыми мыслителями. Эта идея не противоречила и положению об универсальном значении искупительной жертвы Христа. Ведь можно допустить, что такая жертва приносилась или должна быть принесена в каждом из миров Вселенной.
Это предположение использовалось для критики идеи о множественности миров протестантским теологом середины XVI в. Филиппом Меланхтоном, который считал, что принятие этой идеи означало бы издевательство над таинством искупления. Богочеловек, писал Меланхтон, пришел в обличии человека в наш и только наш мир, здесь он прошел свой крестный путь, и мы не можем допустить, чтобы эта драма повторялась бессчетное число раз во всех бесчисленных мирах Понятно, что такое "тиражирование" показалось бы еще более кощунственным, если бы иные миры находились рядом с нашим, как это следовало из учения Бруно.
Не исключено также, что в иных мирах вообще не было грехопадения, а поэтому не нужно и искупление. Наконец, можно считать, что Богочеловек появился только в одном месте Земли (и всей Вселенной тоже), что ставит перед последователями Христа миссионерскую задачу космических масштабов. Поэтому учение о множественности миров вполне могло использоваться для обоснования миссионерских задач церкви в эпоху великих географических открытий, когда слово Христа приходилось нести народам, о существовании которых никто ранее даже не подозревал. Необходимо подчеркнуть, что встречи с новыми народами ставили перед Европой XVI в. не только миссионерские задачи. До сих пор путешественники сталкивались с обществами, стоящими на более низкой ступени социального развития и исповедующими более примитивные, а то и варварские формы религии. (Последнее обстоятельство для людей той эпохи было куда важнее технической отсталости.) Но что, если мы обнаружим народы, по сравнению с которыми сами будем выглядеть дикарями, а наша религия - варварским суеверием? Во времена Бруно таких народов еще не встречали, но уже в 1516 г. Томас Мор написал свою знаменитую "Утопию", а в 1602 г. пожизненный узник неаполитанской тюрьмы Томмазо Кампанелла завершил "Город Солнца" - рассказ мореплавателя, якобы попавшего в идеальное государство, жители которого значительно опередили другие народы в науке и социальном устройстве. Заметим, что в 1598 - 1599 гг. Кампанелла возглавил в Калабрии заговор с целью свержения на юге Италии испанского владычества и создания там идеального общества, подобного описанному им затем в книге. Таким образом, фантазии об иных государствах оказывались неразрывно связанными с попытками революционного переустройства существующих порядков. Понятно, что аналогичным, и даже куда более мощным, потенциалом могла обладать идея множественности миров.
Впрочем, вопросы социального равенства интересовали Бруно мало. Гораздо более его увлекала проблема постижения истинного Бога. Вспомним, что еще на допросе в Венеции Бруно утверждал, что считает недостойным благости и могущества Бога создание единственного и конечного мира. Бог всемогущ, настаивал Бруно, и именно эта, вполне христианская идея, постепенно привела его к выводу о том, что Бог христианства слишком земной, слишком антропоморфный, чтобы быть истинным. А значит, поклоняться такому Богу - кощунство. Биографы философа отмечают, что еще в молодые годы Бруно "не без влияния реформаторских идей выставил из кельи образа святых, оставив одно лишь распятие: в почитании образов он видел остатки языческого многобожия и идолопоклонства".
Для правильного понимания творчества Бруно и роли в нем идеи множественности миров важно учитывать то, что Бруно не был ученым, хотя и затрагивал в своих сочинениях научные проблемы. Он плохо разбирался в астрономии и математике, а как философ-логик значительно уступал своему учителю - Николаю Кузанскому. Тем не менее, Бруно лучше многих современников чувствовал динамизм своей эпохи, ее устремленность к радикально новому, ее, по словам Гегеля, "одержимость бесконечностью". Свое ощущение эпохи Бруно попытался выразить в философско-религиозном учении, которое он называл "героическим энтузиазмом", "философией рассвета" и т. п. Это учение должно было, по-видимому, прийти на смену христианству, чтобы способствовать преодолению разногласия между протестантами и католиками, а также, чтобы включить в себя идеи коперниканство, бесконечности Вселенной и, самое главное, нового человека, способного рассекать ограничивающий его волю и разум "кристалл небес".
В диалоге "Пир на пепле" Бруно признается, что поначалу отнесся к идее движения Земли как к безумию и лишь постепенно, в ходе своих философских поисков, осознал истинность этой идеи. Таким образом, не астрономия сделала Бруно еретиком, а весьма распространенное в ту эпоху стремление обновить христианство, побудившее его искать подходящие основания для такого обновления в идеях Коперника, в античной философии, магии и, наконец, в учении о множественности миров.
Надо сказать, что многое из бруновской "философии рассвета" ранее уже разрабатывалось философами и теологами (идея деперсонифицированного бога, непостижимого с помощью земных аналогий; новое понимание человека и его места в мире; проблема синтеза Библии и Книги Природы и т. д.) или, во всяком случае, носилось в воздухе. Однако двигаться по этому пути слишком последовательно мыслители эпохи Возрождения опасались из-за возможности разрыва с христианством. Причем этого разрыва боялись не от недостатка мужества, а уже хотя бы потому, что, теряя связь с Христом, человек терял основу для постижения истины. Отсюда проблема "христианской совести", о которой говорил А. Ф. Лосев. Люди Ренессанса, писал он, "тоже были своего рода героическими энтузиастами. Но всех их страшила трагедия изолированной человеческой личности (потерявшей связь с Христом), и если они увлекались ее самоутверждением, то скоро тут же каялись в этом". Другое дело - Бруно, который заполнял возникающий при разрыве с христианством идейный вакуум религиозно-мистическим чувством связи с иными мирами, обитатели которых могли, подобно жителям островов-утопий, приблизиться к постижению истинного Бога в большей степени, чем земляне. Вот с позиций этих вероятных учений Бруно и мог смотреть на христианство так, как на него не смотрели со времен римских императоров: не как на универсальный путь к спасению, а как на местечковую религию, смесь суеверий и шарлатанства. Существенную роль в формировании у Бруно таких взглядов могла сыграть распространившаяся в эпоху Ренессанса и, безусловно, хорошо известная инквизиции античная антихристианская литература, намеки на которую можно найти в работах Бруно "Изгнание торжествующего зверя", "Пир на пепле" и "Тайна Пегаса".
По-видимому, возможность такого взгляда на христианство "сверху", с позиций более совершенных, более адекватных реалиям XVI в. религий, могла показаться инквизиции куда страшнее, чем реформация или атеизм. Ведь и протестантизм, обвинивший Ватикан во всех смертных грехах, но сам затем в них погрязший, и примитивный атеизм, смело утверждавший, что Бога нет, но затруднявшийся объяснить, что же правит миром, христианства как такового не затрагивали. Более того, протестантизм, даже внеся в христианство ряд фундаментальных новаций, провозглашал себя возвратом к евангельской, раннехристианской традиции, не испорченной папством. Другое дело - "философия рассвета" Джордано Бруно, сохраняющая веру в Творца и (в то же время) устремленная вперед, в Неведомое, включающая или пытающаяся включить в себя мировоззренческую революцию XVI в. и воздвигающая всемогущему Богу единственно достойный ему храм в виде бесконечной Вселенной, заполненной бесконечными мирами, обитатели которых различными путями движутся к постижению той истины, которая приоткрылась бывшему доминиканскому монаху, живущему на планете Земля.
Фундаментальная новация Бруно состояла во введении в религию идеи прогресса, т. е. представления о том, что с ходом времени происходит не деградация некоего "золотого века", истинной мудрости, подлинной святости и т. п., а наоборот, приумножение и совершенствование знаний, включая знание о Боге. "Современная мудрость превосходит мудрость древних", - писал Бруно в книге "Пир на пепле". Тем самым он обнаруживал в истории необратимое развитие и экстраполировал его на иные миры, многие из которых могли уйти в своей эволюции дальше Земли.
В. С. Библер отмечал, что, только начиная с XVIII в. "утопический социальный строй расположен уже не рядом с государством наличным (в том же времени, но в другой точке пространства, в "нигде"), теперь новый истинный строй социального бытия встраивается в шкалу временную на основе идеи прогресса". По сути, идея множественности миров играла для Бруно примерно ту же роль, какую для последующих столетий играла идея прогресса - условия непременного изменения всех существующих социальных институтов. Именно поэтому, как мне представляется, отрекаясь в ходе следствия от многих ересей, Бруно категорически не желал отрекаться от своих космогонических идей, при помощи которых он обосновывал возможность и необходимость дальнейшего обновления церкви - главного социального института того времени.
При этом Бруно допускал, что душа может свободно перемещаться из одного мира в другой. Такое предположение радикально противоречило христианской догматике, отводившей для души особое, внемировое пространство "того света", но зато оно было необходимо Бруно для установления принципиально возможной связи с иными мирами, отделенными, по Бруно, от нашего только пространственным барьером. Таким образом, бруновское учение о множественности миров затрагивало святая святых христианской веры, и именно поэтому следователи настойчиво предлагали Бруно отказаться от еретических взглядов, будто душа человека подобна не аристотелевской форме (неотделимой телесным образом от материи), а кормчему на корабле. Бруно отказался это сделать, потому что именно такая душа была необходима ему для связи с иными мирами, образующими, по мысли философа, некоторую целостность, аналогичную организму. В число важнейших составляющих философии Бруно входил гилозоизм - учение, отождествляющее "живое" и "сущее" и, в частности, рассматривающее Космос как живой организм. Понятно, что такой душе уже не нужна прежняя церковь (как посредник между принципиально различными земным и небесным мирами), однако самой церкви вряд ли могла понравиться перспектива лишиться человеческих душ, а вместе с ними и прихожан. Гораздо проще было навсегда расстаться с одним из них.
Страницы: 1, 2, 3
