Буйное жизнелюбие некритически-демонстративной личности - это тот же моральный релятивизм. Кропотливый психологический анализ («Падение») проявляет в основе этой жизни чрезвычайную легковесность, и доброта, основанная н6а эгоистическом чувстве жалости к самому себе, некоем подобии мазохизма, побуждающем немножко страдать для других, - всё это большая ложь, легко ведущая к духовному кризису. Аналог классического психологического романа, которым является упомянутая повесть, - это, по сути, то же исследование феномена «донжуанства»: речь идёт о жизни настоящим и только настоящим, извлечением из «теперь» максимума радости бытия.
В «Письмах к немецкому другу» - Камю говорит о том, что европейская цивилизация пошла разными путями: путь, который избрал «немецкий друг», начинался от полноты субъективного мироощущения, от Ницше, но пошёл через моральный релятивизм к самоутверждению «я» над другими, через абсолютную свободу как волю к власти - к страшному абсурду бесчеловечности. Камю ищет путь совместимый с европейскими ценностями.
Усталость, театр абсурда и абсолютная свобода, как величайшее зло
Говоря о Камю и о проблеме абсолютной свободы нельзя не упомянуть его пьесу «Калигула». Вообще Камю многое связывало с театром, (он был и актёром, и режиссёром, и драматургом). Главный оппонент Камю Ж.П. Сартр говорит о «Калигуле», как о пьесе, в которой «свобода становится болью, а боль освобождает». "Всё начинается с усталости", - пишет Камю. Усталость не эмоциональное потрясение, не героическое напряжение сил, не кульминационный пик жизненных переживаний, но «осечка» в переживаниях, леденящий душу покой. Знаменуя собой, конец механической жизни, усталость в то же самое время есть срыв нормальной жизнедеятельности, невозможность следовать общим правилам игры.
Источник собственно «абсурдной» усталости в осознании нулевого результата любой «серьезной» целенаправленной деятельности: «я знаю, что всему приходит конец». По сравнению с этой «простой истиной» всё становится неважным, несущественным: чуть больше благородства или подлости, чуть больше или меньше убийств. Все равноценно, восклицает Калигула, или, другими словами, ничто не имеет ценности перед лицом неизбежной смерти.
Калигула, прежде всего, усталый человек, обреченный на вечную бессонницу: «Тебе надо отдохнуть. Не могу, этого я никогда больше не смогу. Почему же? Если я буду спать, кто же мне даст луну? Это верно". Человек, жаждущий бесконечного, невозможного, «что-нибудь безумного, но не из этого мира», и в то же время человек, которого подавляет сознание ничто и который делает свой выбор не в пользу луны, а в пользу усталости: «Твой император ждет отдыха. Это его собственный способ жить и быть счастливым».
Перед этой фундаментальной усталостью все остальное лишь череда ролей, инсценировок, полетов фантазии, коротание времени. Основной спектакль давно написан: «Я уже давно написал сочинение на эту тему". Именно поэтому желание невозможного также превращается в фарс, в красивую декламацию: «Чем утолить мою жажду? Какое сердце, какое божество бездонно, как озеро, чтобы напоить меня? Ни в этом мире, ни в ином нет ничего мне соразмерного. А ведь я знаю, мне нужно только одно: невозможное. Невозможное! Я искал его на границах мира, на краю своей души».
Опыт абсурда испытание чувства нереальности происходящего. Усталость превращает не подлежащие сомнениям устои в зыбкие реальности, дрейфующие льдины. Однако, если все традиционные языковые оболочки теряют свою значимость, истончаются, значит, их можно без труда передвигать как театральные декорации. За счет этого передвижения достигается эффект выхода из безвыходной ситуации: «Я берусь управлять державой, в которой царствует невозможное».
Важен произвол, каприз, все остальное - казнить или миловать производные составляющие бесконечного репертуара. Вера в театральность жизни и в реальность театра во многом формируют абсурдное жизнечувствование, хотя и не сводятся к нему. Претензия на «чистую божественность», из которой по замыслу должно быть вытравлено все человеческое, все же роковым образом оборачивается привязанностью к жажде зрелищ - жажде, свойственной всем «простым смертным». «Публика, где моя публика?.. О Цезония, я покажу им то, чего они никогда не видели: единственно свободного человека в этом государстве». Калигула не бог, он актер, ломающий комедию, которая в свою очередь ломает его.
Развоплощение всего культурного поля значений, неминуемо приводит к чувству всеобщего конца, сопровождается эсхатологическими интуициями всеобщего умирания. Опыт вне культуры опыт переживания смерти - является «стержнем» всех «пограничных ситуаций».
Для Калигулы эсхатологический опыт напрямую связан с разрушением, диструкцией, с ненавистью к вещам и словам, к «мёртвым» знакам (увеличению которых он сам способствует). Это сближает его с сюрреалистическими экспериментами, призванными расшатать жесткие языковые структуры, дать слово вихревому потоку бессознательного, высвободить его из-под пресса культурных норм. В сюрреализме бунт против языковых скреп зачастую выражается в жестокости и насилии над знаком: садистического "извращение" знака или повсеместного «осквернение» всего того, что является значимым, ценным, "нерушимым".
Бунт
Бунт по Камю - это выход из истории, из мира целей и средств, рациональной целесообразности в морально завершённое «нет».
Бунту посвящён не только «Человек бунтующий». Бунт - это также и высоко человечный, без пафоса, исполненный глухой ненависти к смерти и страданию труд врача и его добровольных помощников в романе «Чума». Пояснить что такое бунт для Камю можно примере небольшого рассказа из сборника «Изгнание и царство» - «Гость». Учитель начальной школы, заброшенной в Алжирской пустыне, француз, получает под расписку арестованного за убийство араба и должен его сдать по этапу в отдалённый полицейский пункт. Он предупреждает жандарма, что эти функции выполнять не может, но тот напоминает ему, что все белые под угрозой, фактически война уже идёт, и европейцы должны быть солидарны. Учителю неприятен молодой примитивный араб, которому ничего не стоило перерезать ножом глотку такому же, как он, но хозяин школы кормит его, укладывает спать и всё ищет приемлемого решения. Учитель, конечно, не может принять призыв гостя - «иди к нам», но не может и стать хоть ненадолго полицейским. Утром он выводит гостя далеко в пустыню, даёт ему денег и пищу, показывает, как дойти до полицейского участка, и возвращается домой. А дома на школьной скамье читает написанное мелом: «Ты сдал нашего брата, ты заплатишь».
Учитель принял единственно нравственно приемлемое для него решение - отправил убийцу добровольно сдаваться полиции, а последствия могут быть самые разные: парень может и сдаться, а может и уйти к своим через пустыню, и ещё не раз пролить кровь, учителя, скорее всего, убьют. Острота сюжета не в этом, а в поиске по-человечески правильного решения.
Здесь обнаружена та же черта Альбера Камю, которая столь отчётливо видна в его ранних «Письмах к немецкому другу». Сатанинскому немецкому национализму, попиравшему его родину, он противопоставлял тогда не французский национализм. Потерявший в гестаповских застенках друзей и сам непрерывно рисковавший жизнью, Камю старался противостоять нацизму как европеец.
То же было и с коммунизмом, и с национализмом французов и арабов. Камю противопоставил напряжению непреодолимой злобы и готовности убивать духовную Европу. Не в том смысле, что Европа ничего этого якобы не знает; наоборот Европа породила самые страшные чудовища XX века. Великий духовный опыт европейской цивилизации заключается в умении понять даже врага и построить жизнь так, чтобы в ней мирно сочеталось противоположное.
Камю был атеистом. Его человечность, его нравственное кредо было построено на полном неприятии тезиса «если Бога нет, то всё позволено». Нравственность не вытекает из принятия Бога, из принятия Бога вытекает только страх перед наказанием; ещё Кант показал, что, скорее принятие Бога следует из принятия нравственного закона. Камю убеждён, что существуют никому и никогда недозволенные вещи вне зависимости от того, последуют ли за вседозволенностью какие-либо наказания.
Человек бунтующий
Преступление в современном мире (имеется в виду мир современный Камю) вызвано по большей части не спонтанной страстью, а холодным расчётом. Самоубийство, равно как и убийство легко находит приют у абсолютного нигилизма. Главное противоречие, к которому приходит Камю: «Мы угрожаем и сами находимся под угрозой; мы во власти охваченной лихорадочным нигилизмом эпохи и в то же время в одиночестве; с оружием в руках и со сдавленным горлом» - вот и весь абсурд.
Первая и единственная очевидность, которая остаётся нам в рамках абсурда - это бунт.
Камю раскрывает саму сущность бунтовщика, который помимо возмущённого «нет», свидетельствующего о том, что наступил некий предел его терпению, говорит решительное «да», которое означает - «я имею право на протест!». И когда человек переступает эту невидимую, но остро ощутимую границу, он жертвует всем. Здесь возникает вопрос ценности: насколько высока цена свободы. Хотя здесь речь ещё не идёт о свободе. Пока речь лишь о праве. Наступил предел, он вытерпел всё, а вот это не смог, поэтому верните, как было и он будет также дальше терпеть. Но такого не может быть, потому что раз уж что-то подтолкнуло человека на бунт, раз он переступил границу, значит, он пойдёт ва-банк.
Далее Камю ссылается на немецкого философа М. Шелера и его произведение L'homme du ressentiment - «Человек озлобленный», главное место в котором занимает анализ ницшеанского понятия «Ressentiment». Это французское слово, буквально переводимое как «злоба, злопамятство», совмещает целый ряд смысловых оттенков. Ницше видел в Ressentiment мстительную злобу слабых, объявляющих порочными недоступные им витальные ценности.
«Шелер прав, говоря, что озлобленность ярко окрашена завистью. Но завидуют тому, чем не обладают. Восставший же защищает себя, каков он есть» - пишет Камю, и далее: «… я всячески настаиваю на страстном созидательном порыве бунта, который отличает его от озлобленности».
Любой бунт предполагает коллективное возмущение с обязательным присутствием солидарности между людьми, иначе бунт уже не может являться бунтом, а превращается в мёртвое соглашательство. Бунт должен проходить в едином созидательном порыве: «Я бунтую, следовательно, мы существуем».
Метафизический бунт
Камю определяет метафизический бунт, как «восстание человека против своего удела и против всего мироздания». И отмечает, что метафизический бунтарь протестует с той силой, к которую он, прежде всего, верит.
Страницы: 1, 2, 3
